Greedfall Halloween — мини «Efendieru, efenleof»

[Greedfallton]

Название: Efendieru, efenleof
Соавторы:  brass pangolin cold,  Blushunt

Пейринг/Персонажи: ожп-островитянка, фоновый Константин/ж!де Сарде
Категория: джен, фоновый гет
Жанр: дарк
Рейтинг: R
Размер: мини, 1280 слов
Предупреждения: бодихоррор,

спойлер

смерть персонажа
Примечания: постканон "плохой" концовки; Бронах — "печаль"; название взято из Sowulo - Fægru Fara

Дорога в Анемхайд заросла высохшими деревьями так бурно, что сразу было понятно — ни человек, ни зверь не ступал сюда уже много лет. Это могло напугать, заставить повернуть назад кого угодно — только не Бронах. Она упрямо прорубала свой путь, пробиралась по едва заметной тропе, остановившись только перед огромными дверями.

Бронах знала, что такие закрывают вход во все старые святые места — обвитый корнями камень, неприступный, открываемый только особым ритуалом. Мать Бронах еще помнила мудрецов, у которых было это знание, помнила говорившую со зверями женщину, прятавшуюся в скрытом так убежище. Помнила и то, что все равно во многие из этих мест был второй проход — стоит лишь поискать, а искать Бронах всегда умела, терпеливо и старательно; неважно, были это детские игры в прятки, выслеживание зверя на охоте или потакание уже давно пришедшей в голову опасной мысли, которая и привела ее сюда, в Анемхайд.

Двери Анемхайда оказались приоткрыты, и Бронах сочла это знаком, что она все делает правильно — словно Двоединое приглашало ее войти.

Поэтому Бронах вошла.



Пустота внутри святилища отличалась от заросших окрестностей так сильно, что становилось не по себе. Бронах пыталась успокоиться, размышляя, что это логично — разве божество позволит своей обители уподобиться заброшенной тропе? Напротив, оно само отрезало простым людям путь сюда, чтобы даже желавшие нарушить табу повернули прочь.

А Бронах все равно пришла, ведомая любопытством, которое было сильнее всего — запретов жрецов, опасений чуткого сердца матери, страха за свою жизнь. Каждый из увиденных ею ритуалов распалял все больше и больше, пока Бронах однажды не сказала себе, стоя над убитым ею оленем — потрясающим крупным самцом, которого следующей же ночью сожгут, принося в жертву, — я хочу увидеть Двоединое, как в те времена, когда к божеству можно было прийти и поговорить с ним.

Говорить Бронах не собиралась — никогда не умела красиво это делать. Зато она умела бесшумно ступать и прятаться за камнями, как сейчас, пробираясь выше по тропе, усеянной обломками костей и окружающим их чем-то блестящим, напоминающим обсидиан, но гораздо светлее.

Бронах хотела рассмотреть странный материал поближе, но увидела краем глаза расщелину, из которой бил свет, и от этого захватило дух. Она почти у цели, почти добралась до сердца святилища, не стоит медлить.

Стоит быть все такой же осторожной и тихой, спускаясь к огромной скале и не менее огромному дереву.



Дерево — все, что было перед обрывом. Бронах рассматривала его, спрятавшись между множества каменных обломков, пытаясь понять — неужели это и есть Двоединое? Жрецы никогда не говорили, как выглядит божество, и есть ли у него вообще облик — оно было везде, в каждой песчинке или ростке, беспрестанно наблюдая за своим народом.

Могло ли оно при этом быть простым деревом, пусть и высоким, широко раскинувшим отчего-то безлистные ветви?

Бронах подобралась ближе, всматривалась в темную кору и наконец-то увидела то, что издали казалось всего лишь древесным узором — очертания человека, нет, двух людей, сплетенных в тесных объятиях.

Мужчина и женщина, обнаженные, рогатые, как жрец и жрица — словно кто-то вырезал их на стволе… или кто-то прирос к дереву, навечно застыл, покрывшись корой. Как бы ни была жутка и неправильна эта мысль, она куда ближе к правде — потому что это и было Двоединое, не могло быть никто и ничто больше.

Сердце Бронах отчаянно забилось от одной только мысли, что она действительно видит божество. Какое-то время она могла только смотреть, беззвучно, бездумно, не в силах отвести взгляд.

Раздался хруст, и испуганная Бронах не сразу осознала, что издала его не сама, отшатнувшись и наступив на ветку — она все еще была недвижима, и звук доносился не сзади.

От дерева.

Очертания мужской руки сдвинулись, отрываясь от ствола — медленно, с неприятным звуком; с таким ломаются не ветки, но звериные кости. Древесина отпускала нехотя, разрывалась, оставляя край тела неровным. Дергаными нечеловеческими движениями мужчина высвобождался из женских объятий, из женского тела — Бронах покраснела, увидев, что пара была сплетена не только руками, а после сразу же побледнела, сдерживая подкативший к горлу комок тошноты.

Тела тоже с трудом отрывались друг от друга — между ними тянулись волокна, прожилки мяса, безошибочно узнаваемые любым, кто разделывал дичь, но при этом бескровные, белые, как сердцевина дерева. Везде, от бедер до рук, виднелись куски ощетинившейся чужой бледной плоти, не пожелавшей рассоединиться правильно, вырванной из чужого тела; раны — как следы нападения изголодавшегося за зиму зверя, как треснувшая вдоль ветка.

Страшнее всего выглядела грудь — одинаково у них обоих: развороченная, раскрытая, без ребер, но с неожиданно алым куском чего-то в середине. Только когда эти куски одновременно вздрогнули, забились в едином ритме, Бронах поняла, что это — сросшееся и вновь разорванное надвое сердце.

Ее, с детства привыкшую к виду мяса, тошнило, но она упорно сдерживалась — и продолжала смотреть.

Мужчина ступил на землю, не открывая глаз, взял женщину за повисшую в воздухе руку — и она последовала за ним, так же медленно и жутко, а позади нее на древесине выступила смола, темная, как кровь.

Двоединое пробудилось.

Оно стояло, разделенное, но все еще целое — держащееся за руки, стоящее плечом к плечу, с бьющимися в груди полусердцами, жуткое и неправильное, противоречащее природе всем своим существованием. Двоединое не могло ее олицетворять, не могло быть божеством — но было им, и все естество Бронах заполнил отчаянный, животный страх от увиденного.

Нужно было уходить отсюда, но она не могла сдвинуться с места, не могла отвести взгляд. Даже когда Двоединое распахнуло веки.

Два взгляда ослепительно ярких глаз — желтых, как полуденное солнце, и зеленых, как первая весенняя трава, — обожгли Бронах, безошибочно увидев ее сквозь камень. Только сейчас она осознала, что именно пробудило Двоединое.

Ее вторжение.

Бронах бегала быстрее всех в клане, намереваясь когда-нибудь стать Белым Андригом Великой Охоты — и ее никто никогда бы не смог поймать, — но сейчас она не успела сделать и шага. Корни взрезали землю, оплели ее — толстые и крепкие сжали конечности, один обманчиво тонкий проскользнул по телу и обвил горло.

Двоединое продолжало смотреть на Бронах, и она богохульно разделила их в своей голове — потому что один взгляд был удивленным, а второй злым. Это мужчина удерживал Бронах, напряженный, как и тесная хватка корней, но при этом казался всего лишь захваченным врасплох; женщина — напротив, расслабленная, как и пока что не давящий на горло росток, но зелень ее глаз светилась холодной злобой.

Бронах приоткрыла рот, даже не зная, что могла бы сказать в свое оправдание перед божеством — божествами? — но женщина повела рукой, так плавно, как не двигается ни один человек, и слова замерли, повинуясь усилившейся хватке на горле.

Вместо Бронах заговорил мужчина.

Он не разжал губ, но его слова раздались в святилище громким шумом со всех сторон сразу, нарастающим гулом, схожим с восславляющим Двоединое пением. Бронах уловила слова, не поняла ни одного из них — это не было языком их народа, — но ее захлестнуло волной сожалеющей горечи.

Мужчина словно спрашивал, тихо и печально, зачем Бронах пришла сюда, и эта печаль вызывала страх.

В шум вступил резкий свист ветра, как вскрик жрицы в ритуальной песне — женщина смотрела, как разъяренный ульг, и ее недовольство заставляло испуганное сердце биться все чаще. Ее голос нес в себе ярость, безжалостное наказание за нарушенное табу. Нес — как пронзительный визг матки досантатс — смерть.

Но второй голос вмешивался — не перекрывая, но вплетаясь, пытаясь смягчить — охотничий рог и колокольчики на ветру.

Гул нарастал — одновременно высокий и низкий, шум водопада и звон осиного роя, отзывающийся глухой болью в зубах — это был спор, изумленно поняла почти оглушенная Бронах. Божество спорило — само с собой, смотря на нее, на причину их спора, ожидающую решения.

Все закончилось быстро. Женщина, все так же нечеловечески плавно, коснулась мужского плеча — и все стихло, умолкло, вновь оглушая, но уже тишиной.

Мужчина дернул головой, отворачиваясь, касаясь руки на плече в ответ — порывисто, резко, ломаными движениями. Короткая фраза прозвучала едва слышным шелестом листвы — и Бронах снова узнала каждую из нот: смирение, подчинение, согласие.

Будь по-твоему.



Будь по-твоему, сказала мать, когда Бронах соврала ей, что отправляется на долгую охоту; она чувствовала, она знала, может быть, давно, еще когда дала своей дочери имя.



Бронах закрыла глаза ровно в тот момент, когда корень сдавил ее шею до неприятного звука, с которым ломаются не ветки, но звериные кости.